Утро не наступает потому, что ночи толком и не было. Семь часов, а Яна¹ все так же сидит в углу кухни, скрючившись, нога на ногу, медленно и внимательно ощупывает свое тело, иногда протирает слезящиеся глаза. Жарко, на огне стоит латунная миска с толстым слоем грязноватой соли — она греется все время. Девять часов — то же самое, только из комнаты выходит Паша и начинает курить. Паша, в отличие от Яны, еще иногда спит — часа три, на угловом диване. Пепел аккуратно стряхивается в пустой коробок — он пригодится для нейтрализации кислотной среды на финальном этапе.

Паша и Яна — муж и жена, 10 лет вместе. Три года они сидят на «крокодиле» — так называют дезоморфин. Поставки героина в город перекрыл Госнаркоконтроль (ГНК) в 2008-м, и теперь 85—90% инъекционных наркоманов в городе — дезоморфинщики.

Место, где мы находимся, на языке гээнкашников называется притоном. А так — двухкомнатная квартира на первом этаже, с минимумом мебели. Фоном работает телевизор из комнаты. Сильно пахнет йодом, стены — в рыжих потеках. На кухне они сливаются в сплошное коричневое пятно. Два года назад взорвался «баллон» — пластиковая бутылка с бензином, содой и седалом-м. Бутылка взорвалась во время нагревания. Был пожар, но не сильный. Теперь соду заменяют «Кротом» — в этом случае нагревать не требуется, достаточно трясти баллон четверть часа, и все.

К 10 из комнаты выходит Лида — младшая сестра Паши. Ей 28, полноватая, с азиатским и каким-то совсем детским лицом. За ней плетется сонная одутловатая Катя, трет глаза кулаками.

Дозу на утро оставляют с ночи — без этого невозможно «начать двигаться». Красноватый раствор быстро и аккуратно разливают по шприцам.

Вообще-то сегодня Яна должна была идти отмечаться к инспектору. А Катя третий день не может попасть ни на работу, ни домой. Впрочем, дома ее не то чтобы сильно ждут.

Проводится ревизия. Кончился бензин и муравьиный спирт, и Яна отправляет Катю на бензоколонку. Все рассчитано до копейки — бензин продают минимум по 2 литра, то есть 50 рублей. Но на ближайшей колонке не принимают пластиковые канистры, а значит, бензин придется покупать через водителей. Но водители могут налить и бесплатно, ну или дешевле, а значит, денег Кате дается совсем впритык.

Катя единственная из всего притона пока имеет работу — грузчик на овощном складе. Смешливая короткостриженная блондинка, 28 лет, косолапит. (В притоне, кстати говоря, к Кате относятся со сдерживаемым презрением. Во-первых, ВИЧ+, да еще и отрицает. Во-вторых, лесбиянка.)

Бензин «неразработанный» — его ставят в углу, продышаться. Начинают готовить дозу. Лида идет раскатывать таблетки седала банкой, на ходу вырывает лист из собрания сочинений Василия Федорова — подстелить. Паша, плеснув в тарелку «муравьишки», счищает с боков спичечных коробков фосфор зубной щеткой. Яна идет взбалтывать баллон с ингредиентами в комнату.

Работает телевизор, МТВ. «Приглашаем на подиум участниц до 1,5 лет», — объявляет ведущая.

Снег за окном, на стене, под зеркалом, — алфавит с картинками: принцессы, птички, часики, варежки. Алфавит Танин, ободок со стразиками в волосах Яны — тоже ее.

Тане — дочке Яны и Паши — восемь лет, и по решению органов опеки она уже полгода находится в приюте. Скоро девочку переведут в детский дом, и этого Яна панически боится. «Но ездить к ней можно, ездить к ней разрешают. Она там в школу ходит, в первый класс, — объясняет Яна. — Может быть, ей там и вправду лучше, как инспектора говорят. Но нельзя ее в детский дом!»

В комнату заглядывает Лида и тут же, вежливо улыбаясь, выходит. Ее девятилетний сын Ваня тоже в приюте, но говорить об этом Лида не хочет. Отец мальчика вот уже два года как в тюрьме, 228-я — хранение и распространение. Как он сидит и когда выходит, Лида не знает:  «Связь с ним потеряна всякая».

Когда крокодил оказывается в вене, «начинается чернота». Все мышцы расслабляются, все мысли исчезают, перед глазами поднимается тьма. «Ничего нет, и тебя нет тоже, — вполголоса объясняет Яна. — Только ощущение, что все в мире правильно». Ни эйфории, ни галлюцинаций. 20 минут несуществования.

Второй отрубается Катя. Паша долго ощупывает бока — вены на ногах ушли, вены на руках ушли. Наконец, примеривается и тоже уходит. Остается Яна — напряженная, скрюченная, конец жгута зажимает ртом.

Яне некуда колоться. Распухшая левая рука от запястья до плеча багрово-фиолетового цвета, короста, из-под которой иногда выступает гной. Правая рука в «дорогах» — синяках вдоль вен и шишках — «часть рассасывается, часть нет». Ноги в кровавых потеках — в них Яна пыталась вмазаться утром.

«Видишь, ей хорошо, а мне ни о чем», — говорит Яна зло, кивая на Лиду. В шею может вмазываться только человек в нормальном весе. У Яны и Паши шейные вены уже ушли глубоко, не достать. Последний раз Яна взвешивалась зимой. Было 37 килограммов, но сейчас она еще худее.

Яна ощупывает себя равнодушно, как мясо на прилавке. Наклоняется, прощупывает каждую жилочку. Наконец зажимает запястье правой руки между ногами. Через минуту выпрямляется — вена лопнула, не получилось, начинает искать снова. Иногда это продолжается часами, но сейчас Яна справляется быстро, минут за пятнадцать. Как раз просыпается Лида.

После дозы хочется пить. Лида ставит чайник, в кружки ложками ссыпается сахар. В день сахара уходит несколько килограммов. Чай пьют быстро, быстро курят. Времени немного — надо готовить следующую дозу. Через 1,5 часа начнется ломка, перенести ее невозможно. Раствор готовится примерно столько же. Хранить его нельзя.

Поэтому крокодильщики живут «гнездами». Процесс варки должен идти непрерывно.

Паше чуть за 30, но он совершенно сед. Красивый, темные внимательные глаза. Все не забывает Ваджиков вариант, примеряет на себя.

— На стройках был бригадиром — 40 человек под началом, я только освободился, самый молодой. А когда зарплату задерживают, на объект по 10 тысяч дают, и разруливай как знаешь. Ну, выдаешь парням по тыще, себе, конечно, больше берешь. Только на мобильный по 300 три раза в неделю клал. Вот рабочие забухали, я тоже с похмелья — нет, приходишь, убеждаешь выйти на работу. Лидерские качества у меня — по крайней мере, были.

У меня и в тюрьме три соседа было, я жил человеком. Крикнешь в окно: «Тюрьма, тюрьма, дай мне погоняло, кумовское, воровское!» Ну и орут в ответ: лысый там, кирпич. И всегда угадывали. Парни просят: песню спой. Я пою, и тут атасник идет. Хату размораживают, вохра забегает, раз — отфигачили. Пацаны такие: из-за тебя. Но сами же просили. Били нас прутиками, дубинками, чтобы синяков не было. К оперу как ведут — киянкой обязательно по жопе давали. Хачики в охране ходили — Аниф и Ворон. Один держит, второй фигачит. У Ворона еще привычка такая — сначала криком пугает, потом фигачит.

Сам Паша уверен, что еще выкарабкается.

— Руслан, ноновец, подходил ко мне тоже тогда. Спрашивает — за сестренку в тюрьму пойдешь?

— И что ты сказал?

— Сказал — нет.

Приходит Дамир, приносит лимонад. Страшно хромает — «с жадности» задул десять кубиков в вену на ноге, и теперь нога гниет и требует уколов уже настоящего обезболивающего. Хвастается, что лимонад «натуральный, никакой химии».

Сейчас Дамир колется в «метро» (широкие вены под мышками — Е. К.). По тыльной стороне рук уже пошли красные опухшие потеки — крокодил быстро разрушает организм. Вены воспаляются изнутри, синяки загнивают, из-под кожи выходит гной. Быстро меняется цвет лица на серо-зеленоватый, крошатся зубы, нарушается походка. Первыми почему-то убиваются легкие — двусторонние пневмонии у крокодильщиков через одного. И крокодильщики умирают не от передозов — от «общего заболевания», когда внутренние органы отказывают один за другим.

Дамиру есть где варить, но шел мимо и вот — до дому не дотерпел. Он скоро надеется завязать и излагает план своего спасения: «Мама квартиру мою продает через месяц. Забирает меня к себе. То есть варить будет негде, а значит, я перекумарю. А на деньги с квартиры мы купим мне машину — или «Шевроле Круз», или «Пежо» 508, не решил еще». Именно из-за машины Дамир не встает на учет — «права отберут»: «А машина — мой второй наркотик, без нее мне незачем выздоравливать».

Вмазываются. На 20 минут квартира погружается в тишину.

Лекарства кончились, мы идем в аптеку.

— Ругаемся каждое утро, — говорит Яна. — Никакой любви уже не осталось — привычка просто. Сремся из-за ничего. Я его бешу, он меня бесит. С Лидой сколько раз дрались. За волосы ее таскаю. Просто она не понимает, что мне сложно вводить. Я  еще первый кубик ввожу, а она уже вмазалась, уже отвисла и говорит: сначала свари нам следующую дозу, а потом колись. Ну и таскаю ее за волосы.

В первой аптеке у равнодушной провизорши покупаем 20 таблеток. «Тут дешевле, — объясняет Яна. — Всего 128, в другой было бы 160».

Другая аптека — через дорогу. Худощавая, с короткой стрижкой, лет 40 аптекарша вежливо улыбается навстречу.

— Давно у вас не была, — здоровается Яна.

— Да уж, — улыбается аптекарь. — Лечились, что ли?

— Так вы сказали, что у вас нет ничего.